Пальмы на асфальте - Елена Улановская
Но ведь у Рины есть его номер телефона… На работе Игорь был спокоен, знал, что его обязательно позовут, даже из туалета вытащат. А вот дома никогда нельзя знать, что Машка выкинет, и первую неделю после приезда из Москвы он сам подскакивал к каждому телефонному звонку, пока Машка ядовито не процедила сквозь зубы: «Что, не все девочки ещё наши…?»
Рина не позвонила ни в первую неделю, ни во вторую; а когда Игорь совсем потерял надежду, позвонил из Минска Володя. «Ну что ж, — подумал Игорь, когда разобрался, кто с ним говорит, — вот сейчас всё и решится…». Он был в таком напряжении, что не сразу понял, что Володя говорит о каком-то новом компьютере, который они купили для кооператива, а в нём никто ничего не понимает; о деньгах, которые ему, Игорю, готовы заплатить, как будто он в них сейчас нуждается, — свои вот не знает куда девать, ещё не всё на московской толкучке спустил… И вдруг до него дошло: «Рина, он поедет к Рине… он её увидит, посмотрит в глаза и сразу поймёт, есть ли у него надежда».
Взять пару дней на работе, чтобы слетать в Минск, у Игоря не было проблемой. Он был уже «отрезанный ломоть». Говорят, незаменимых людей нет. Эту грустную истину Игорь прочувствовал на своей шкуре. Не успел он поговорить с начальником об отъезде в Израиль, как на его компьютер нашлось двести желающих. Конечно, сейчас все умные — а где они были, когда он сам пробивался сквозь дебри толстенной инструкции, которую американцы кокетливо упаковали в ярко-красную папку; когда он выискивал в доисторическом англо-русском техническом словаре какое-то подобие значений новых слов, перевода которым ещё никто не придумал; когда он поднял все возможные и невозможные связи, чтобы достать учебник по программированию…
Рина так и не позвонила Игорю, хотя больше всего на свете хотела этого. Она не позвонила не потому, что ей было стыдно перед мужем, и не потому, что решила обо всём забыть, и не потому даже, что с отъездом в Израиль жизнь всё равно перевернётся, и что от неё останется? Она не позвонила сама, потому что боялась услышать в его голосе безразличие или показную вежливость, а то и вовсе пренебрежение; нет, хуже всего безразличие, безразличие и скуку.
Рина не позвонила, но при этом отчаянно ждала его звонка. Она каждый раз спускалась в кабинет Александры Васильевны, методиста садика, где стоял телефон, чтобы взять то какую-то книгу, то ноты, то карандаши. Рина нарочно медленно перебирала книги на полках, вела долгие профессиональные беседы с Александрой Васильевной, и ей каждую минуту казалось, что вот сейчаc за её спиной зазвонит телефон. Иногда она даже специально становилась боком, чтобы видеть аппарат, пока Александра Васильевна не заметила ей осторожным голосом: «Если бы, Рина Аркадьевна, вы не были женщиной, и к тому же такой молодой, я бы наверняка поверила, что вы ко мне неравнодушны, так часто вы посещаете мой кабинет…» А иногда Рине казалось, что вот Игорь возьмёт и приедет, и будет ждать её около работы или на ближайшей автобусной остановке. Трудно поверить, но каждый раз, когда она выходила из садика, то присаживалась поправить Гошику шарф и незаметно осматривалась. Потом они с Гошиком неторопливо возвращались домой пешком, дышали морозным воздухом, и она выглядывала Игоря в толпе людей, вываливающих из дверей Центрального универмага: и каждое такси, выпускавшее пассажира, привлекало её внимание. Она понимала, что похожа на сумасшедшую, но чувствовала, что может встретить Игоря каждую минуту и в любом месте. Однако меньше всего она ожидала встретить его у себя дома.
Игорь отказался от предложения Володи остановиться у него — предпочёл гостиницу в аэропорту, так как ни в одной из центральных мест, конечно же, не было. Лучше пару раз смотаться на такси в аэропорт и обратно, чем смотреть, как Рина расхаживает по дому в домашнем халате, а Володя где-то в коридорчике между гостиной и кухней прижимает её к стенке и тискает ей грудь, пока ребёнок сидит на ковре и играет в кубики. Почему-то именно так представлял себе Игорь правильную семейную жизнь, такую, какой не было у его родителей, и такую, какую ему необычайно остро захотелось сейчас иметь с Риной.
После длинного рабочего дня в Володином НИИ7, где Игорь с огромным удовольствием возился с новым компьютером, а все завидовали его знаниям, Володя затащил-таки его к себе домой. «С женой познакомлю, — соблазнял он Игоря, — пацана моего посмотришь. А какой борщ Рина варит, закачаешься…»
Рина сегодня борщ как раз не сварила, и с работы они с Гошиком пришли поздно: стояли в очереди за майонезом. Увидев Игоря, Рина оцепенела, подумала, что он приехал за ней. «Сейчас всё решится», — мелькнуло в голове.
И поэтому, когда Володя, закончив рассказывать смешной анекдот, начал знакомить её с Игорем, Рина даже не сразу сообразила, что речь идёт о каком-то совместном проекте. А назавтра Игорь уезжал прямо с работы в аэропорт, и Володя должен был его провожать; ни о какой встрече наедине, даже на секунду, не было и речи. Но они успели посмотреть друг другу в глаза, и это была и любовь, и прощание. Перед самым уходом, в том самом коридорчике между гостиной и кухней, пока Гошик играл на ковре в кубики, а Володя присел ему помочь, Рина всунула Игорю в карман куртки несколько листков, исписанных мелким почерком. «И когда только успела написать, — поразился Игорь, — ведь никуда не выходила…» Но каково было его удивление, когда в гостинице, не снимая куртки и не отряхнув от снега ботинки, он вытащил из кармана Ринино письмо и увидел, что это были стихи. С ботинок уже натекла лужа, с куртки валил пар, а он читал, перечитывал и не мог остановиться, столько чувства и боли было в этих не совсем складных, но таких дорогих ему строчках…
В аэропорту Володя передал Игорю две пачки денег, аккуратно перетянутые резинкой. На одной был записан телефон. Эту пачку Володя попросил передать его приятельнице в Москве — той, у которой они были в гостях.
— У неё больной ребёнок в специнтернате, — извиняющимся голосом добавил Володя, — а я в Москве больше не буду — в Тель-Авив мы летим из Ленинграда.
Аллочка уже дошла до повторения неправильных глаголов, когда вошёл Игорь. Он извинился, вытащил из ящика серванта свою тетрадь и присел на диван около Людмилы Михайловны; но уже по раздражённому жесту, с которым он кинул на колени свой дипломат, чтобы удобнее было писать,
